— Ты опять за свое, Марина? — Виктор Андреевич отложил газету и снял очки. — Сколько можно возвращаться к этому разговору?
— До тех пор, пока ты не примешь правильное решение, — Марина стояла у окна, глядя на падающий снег. В свои пятьдесят три она сохранила стройность и элегантность, но морщинки вокруг глаз стали глубже, особенно когда она хмурилась, как сейчас.
— Правильное — по-твоему? — он усмехнулся. — Или правильное для Елены?
Марина резко обернулась:
— При чем здесь Лена? Речь о твоей дочери, о Кате. О том, что она в свои тридцать пять совершенно одна, пашет на двух работах…
— И прекрасно справляется, — перебил Виктор Андреевич. — Я горжусь ею. У нее собственная квартира, хорошая должность…
— Купленная тобой квартира, — Марина подошла к креслу мужа. — И эта должность… Ты же знаешь, что происходит в их фирме. Новый директор просто выживает всех, кому за сорок. А теперь еще и этот кризис…
Виктор Андреевич поморщился. Разговор, начатый женой после ужина, был продолжением десятка подобных. Они оба знали все аргументы наизусть, но Марина упорно возвращалась к этой теме.
— Я не стану переписывать завещание, — твердо сказал он. — Все останется как есть. Катя получит свою долю, Елена — свою. Поровну, справедливо.
— Справедливо? — Марина горько усмехнулась. — Елена — дочь твоей первой жены, которая бросила тебя двадцать лет назад. Уехала в свою Австралию, забрав все, что могла. А Катя… Катя была рядом все эти годы. Это она ухаживала за тобой после инфаркта, она отказалась от аспирантуры, чтобы помогать с бизнесом.
Виктор Андреевич молчал. За окном сгущались зимние сумерки, снег падал все гуще. Где-то там, в снежной мгле, его старшая дочь Елена вела свою размеренную жизнь в далеком Сиднее, изредка присылая открытки к праздникам. А Катя… Катя действительно была рядом. Может быть, слишком рядом.
Он помнил тот день, когда дочь примчалась в больницу, бледная, растрепанная, с покрасневшими от слез глазами. Она была на важном совещании, когда ей позвонили. Бросила все, приехала. И осталась на ночь, сидя в неудобном больничном кресле…
— Марина, — он взял жену за руку, — ты же знаешь, почему я так решил. Это не просто деньги. Это справедливость. Я должен…
Телефонный звонок прервал его слова. Марина вздрогнула — в последнее время любой неожиданный звук заставлял ее нервничать. Виктор Андреевич потянулся к телефону, но жена его опередила.
— Алло? Да, я слушаю… — она побледнела. — Что? Когда?.. Да, конечно, мы сейчас приедем.
Виктор Андреевич встал:
— Что случилось?
— Катя… — Марина с трудом подбирала слова. — Она в больнице. Авария.
Через два часа в больничном коридоре
Марина сидела на жестком больничном стуле, механически перебирая в руках четки — подарок Кати из ее единственной зарубежной поездки. Виктор Андреевич мерил шагами коридор, то и дело поглядывая на закрытые двери реанимации.
— Как она могла не заметить грузовик? — в сотый раз спрашивала Марина. — Катя же такой осторожный водитель…
— Гололед, метель, — устало ответил муж. — Сами еле доехали.
К ним подошел врач — молодой, но с усталыми глазами пожилого человека.
— Родственники Екатерины Викторовны?
Они вскочили одновременно.
— Состояние стабильно тяжелое, — сказал врач. — Множественные переломы, внутреннее кровотечение. Мы сделали все, что могли, но потребуется длительная реабилитация. Сейчас главное — первые сутки…
Виктор Андреевич почувствовал, как предательски задрожали колени. Первые сутки… Он слишком хорошо помнил эти слова. Их говорили ему, когда умирала его первая жена, мать Елены. Тогда тоже было важно пережить первые сутки. Она не пережила.
— Можно к ней? — спросила Марина.
— Пока нет. Приходите завтра утром.
Они молча вышли из больницы. Снег уже не падал, но мороз усилился, превращая подтаявший снег в ледяную корку.
— Надо позвонить Лене, — сказал Виктор Андреевич.
Марина резко остановилась:
— Зачем? Чтобы она прислала очередную открытку с соболезнованиями?
— Она имеет право знать.
— Право? — Марина почти кричала. — А у Кати какие права? Почему она должна делить с Леной наследство, когда та палец о палец не ударила для семьи? Ты видишь, что происходит? Катя убивается на работе, потому что боится увольнения, потому что ей нужны деньги на ипотеку. А ты держишься за какую-то абстрактную справедливость!
Виктор Андреевич молчал. В голове пульсировала мысль: «А если Катя не выживет? Если она умрет, так и не узнав, почему я настаиваю на этом решении?»
Дома он первым делом прошел в кабинет и достал из сейфа папку с документами. Сверху лежало завещание, составленное пять лет назад. Все имущество делилось поровну между дочерьми. Справедливо. Правильно.
Но почему тогда так больно?
Три дня спустя
Катя пришла в себя на второй день. Врачи говорили об осторожном оптимизме, но предупреждали о возможных осложнениях. Марина практически жила в больнице, возвращаясь домой только чтобы принять душ и переодеться.
Виктор Андреевич приезжал каждый день после работы. Сидел у постели дочери, смотрел на ее осунувшееся лицо, на бинты и капельницы. Катя большую часть времени спала — действовали обезболивающие.
В тот вечер она неожиданно открыла глаза, когда он уже собирался уходить.
— Папа, — голос был слабым, сорванным, — прости меня…
— За что, родная?
— За аварию… За то, что невнимательная…
Он осторожно взял ее забинтованную руку:
— Главное — выздоравливай.
— Подожди, — она попыталась удержать его. — Я должна сказать… Я знаю, почему ты не хочешь менять завещание.
Виктор Андреевич замер.
— Я нашла письма, — продолжала Катя. — Когда разбирала старые документы в офисе. Письма от мамы Лены…
Он похолодел. Те письма должны были быть уничтожены много лет назад. Письма, в которых его первая жена умоляла о прощении, писала о неизлечимой болезни, просила позаботиться о дочери…
— Ты не виноват, — Катя закашлялась. — Ты не мог знать, что она действительно больна. Что она уехала не из-за другого мужчины, а потому что не хотела быть обузой… И что все деньги, которые она якобы забрала, пошли на лечение…
Виктор Андреевич опустился на стул. Горло перехватило.
— Когда ты нашла письма?
— Полгода назад. Я не знала, как сказать… А потом начались проблемы на работе, эта реорганизация… Было не до того.
— Почему ты молчала?
Катя слабо улыбнулась:
— Не хотела делать тебе больно. И… я поняла, почему ты так настаиваешь на равных долях. Ты чувствуешь вину перед Леной. За то, что не поверил ее матери…
В коридоре послышались шаги — медсестра пришла делать вечерний обход.
— Мне пора, — Виктор Андреевич встал. — Отдыхай.
Он вышел из палаты на дрожащих ногах. В коридоре было пусто и гулко. Где-то пикали приборы, шумел лифт.
Двадцать лет… Двадцать лет он жил с чувством вины, которое тщательно скрывал от всех. Вины перед первой женой, которой не поверил. Перед Леной, которую фактически потерял из-за своей гордости и обиды. Он думал, что делает правильно, настаивая на равном разделе наследства. Думал, что таким образом хоть как-то искупает свою вину.
А Катя знала. Знала и молчала, оберегая его покой.
Через месяц
— Ты уверен? — Марина смотрела, как муж подписывает новые документы.
— Абсолютно, — он поставил последнюю подпись. — Я поговорил с Леной. Впервые за много лет у нас был настоящий разговор.
— И что она сказала?
— Что не держит зла. Что понимает… — он помолчал. — Она прилетает на следующей неделе. Хочет увидеть Катю.
Марина удивленно подняла брови:
— Правда?
— Да. И знаешь, что самое удивительное? Она сама предложила изменить завещание в пользу Кати. Сказала, что у нее все хорошо, своя клиника в Сиднее… — он грустно усмехнулся. — Пошла по стопам матери, стала врачом.
Катя восстанавливалась медленно, но верно. Врачи говорили, что через пару месяцев можно будет начинать реабилитацию. Виктор Андреевич настоял, чтобы она уволилась с работы — благо, теперь в этом не было финансовой необходимости.
Вечером он сидел в своем кабинете, перебирая старые фотографии. Вот они с первой женой — молодые, счастливые. Вот маленькая Лена делает первые шаги. Вот Катя на выпускном…
Зазвонил телефон. На экране высветилось имя Лены.
— Привет, пап, — в трубке раздался родной голос с легким акцентом. — Я купила билеты. Прилетаю в среду.
— Хорошо, встречу тебя в аэропорту.
— Пап… — она помолчала. — Спасибо. За то, что наконец рассказал правду о маме.
Он прикрыл глаза:
— Прости, что не сделал этого раньше.
— Главное, что сделал. Знаешь… — она снова помолчала. — Я ведь тоже виновата. Могла бы и сама попытаться наладить отношения. Но гордость, обида… В общем, мы оба хороши.
— Да уж, — он невесело усмехнулся. — Лена… Ты правда не против нового завещания?
— Правда. У меня все хорошо, пап. А Кате сейчас нужна поддержка. И потом… может быть, теперь мы наконец станем настоящей семьей. Без недомолвок и обид.
После разговора Виктор Андреевич долго сидел в кресле, глядя на падающий за окном снег. Год назад в такой же снежный вечер начался их разговор с Мариной о завещании. Тогда он держался за свое решение как за последний способ искупить вину прошлого. Но жизнь, как всегда, распорядилась по-своему. Понадобилась почти смертельная авария, чтобы он понял: справедливость не в том, чтобы делить поровну, а в том, чтобы найти в себе силы признать ошибки и начать все сначала.
Он достал из ящика стола последнее письмо первой жены. Столько лет оно лежало здесь, ни разу не открытое. Теперь можно было его прочитать. Все его страхи и предубеждения остались в прошлом.
В дверь тихонько постучали.
— Входи, Марина.
Жена присела на подлокотник его кресла, как делала часто в минуты душевной близости.
— О чем думаешь?
— О том, как странно устроена жизнь, — он взял ее за руку. — Иногда мы годами держимся за какие-то решения, принципы, обиды… А потом что-то происходит, и мы понимаем, насколько все это мелко и неважно по сравнению с настоящими ценностями.
Марина молча поцеловала его в висок. Она всегда понимала его без лишних слов.
